у теодора нет ни одной причины волноваться. ни единой.
просто персефона вполне довольна фактом родства; и это нормально. совершенно. идеально.
теодору кажется, что она специально каждый раз вновь затачивает ножи, чтобы они его — насквозь и неизлечимо. чтобы в его дурацкихгребаныхтупых мыслях исчезли адекватные. чтобы он бился в конвульсиях, как когда-то его мать. чтобы ему захотелось глотку изрезать лезвиями, а потом сдохнуть, захлебываясь кровью.
у теодора нет ни одного шанса. ни единого.
он пал в своих же глазах, разлетелся на тысячу мелких осколков, оставляя на мокром асфальте кровавый след.
затух, как последний уголёк, а говорили, что это будет длиться вечно. но ведь в обычном мире нет того оружия. исчезло, рассыпалось с его страной чудес. гнев, жажда мести и немного безумия — нынешние и главные составляющие его, тео, жизни.
и реальность смеется, подменяя себя случайными галлюцинациями и игрой воображения, когда желаемое кажется действительным и едкой кислотой разъедает глаза и легкие. грозовые тучи, собирающиеся в мире-которого-нет, приносят не облегчение, а жжение в груди, и ребра разламываются, колет в боку, ломает спину. и ему хочется застыть хоть какой-нибудь статуей, прислушаться к тому, что творится под землей или где-нибудь еще, не смотреть в мятые зрачки отравленных мятной реальностью и тяжестью злобы и ненависти. теодору вообще не хочется ничего видеть. и верить в это не хочется, потому что корабль, блять, тонет /в этом можно не сомневаться/, а крысы почему-то не бегут, сердце не глохнет — работает по часам: тик-так, отсчитывай секунды, а эта дрянь — паркинсон — всё ещё улыбается этому. впрочем, он не удивлен. что с ним станется? переживет как-нибудь.
и боль — самоё страшное проявление слабости, ведь в такие моменты больше всего хочется кричать, но кричать невозможно, будто кляп во рту, а других способов терпеть ее нет, лишь крепко сжав кулаки. нельзя казаться слабым, даже когда его никто не видит. нельзя кричать, даже когда больно. теодор и не может; только про себя он просит мерлина и моргану прекратить все эти издевательства над его душой/сердцем/жизнь.
тео спускается по лестнице; ближе к холоду, к уже привычным подземельям, где даже воздух тяжёл и наполнен одиночеством. у нотта за каждым поворотом по два-три призрака прошлого, он спускается быстро и перехватывает её руку.
они у неё сегодня холодные. или такие всегда?
а разве раньше вы за руки держались?
отчаяние. боль. разочарование.
синонимы, недосинонимы.
не хочется плакать, а дико смеяться, до боли в сердце, до разрыва сосудов, до поражения нервных клеток.
только не забывать — они не восстанавливаются.
разрывать себя на части, принося еще одну маленькую сценическую смерть. задыхаться, не моля о пощаде. кричать в пустоту. а лучше ей. кричать ей обо всём, что болит.
— ну что, сестричка, не устала ещё радоваться этой грёбанной свадьбе? — с каждым новым словом он достигал социального дна. там утопленники синеглазые звали к прибою и тянулись к нему. он вжимал её в холодную стену, сдерживая запястья крепко; сжимал больно, желая оставить синяки, отметины, высказать ей всю свою ярость. и осознал, что они впервые так близко. — я ненавижу твою мать. и эту свадьбу я ненавижу. но ещё больше, персефона, я не-на-ви-жу тебя.
с каждым вдохом он чувствует выбитые буквы на коже, а с выдохом готов облиться кислотой, лишь бы стереть это клеймо.
выхаркивает самые яркие воспоминания и моменты, которые уже никому не нужны.
эта чёртова хрень раздрабливает его кости и рвёт сухожилия.
и ему просто тяжело.
